Геополитика России: защита национально-государственных интересов страны в творчестве Л.Н.Толстого, Н.А.Некрасова, Ф.И.Тютчева

 

По этой ссылке вы сможете найти много готовых тем рефератов по биографии:

 

Много готовых рефератов по биографии

 

Посмотрите похожие темы возможно они вам могут быть полезны:

 

Поэма «Мертвые души» Н.В.Гоголя, ее замысел, особенности жанра, сюжета и композиции. Роль образа Чичикова в развитии сюжета и раскрытии основного замысла произведения

Основные черты русской классической литературы XIX в: национальная самобытность, гуманизм, жизнеутверждающий пафос, демократизм и народность

Размежевание общественно-политических сил в 1860-е гг., полемика на страницах периодической печати. Журналы «Современник» и «Русское слово» и их роль в общественном движении

Публицистическая и литературно-критическая деятельность Н.Г.Чернышевского, Н.А.Добролюбова и Д.И.Писарева

Введение:

Среди многих школ, занимающихся развитием мировой геополитической науки, российская школа геополитики занимает достойное место. Пройдя несколько этапов своего развития, он был многослойным, иногда противоречивым, как и школы и тенденции в Западной Европе и Соединенных Штатах. Теория географического детерминизма и прежде всего труды Л.И.Мечникова оказали большое влияние на ее становление. Следует отметить, что русская школа геополитики имела свои истоки.

Неоценимый вклад русского ученого Михаила Васильевича Ломоносова

Ломоносов (1711-1765) по праву считается одним из первых теоретиков в области геополитики в России. В научном трактате «Краткое описание различных путешествий по северным морям и указание на возможный переход Сибирского океана в Восточную Индию», ссылаясь на императора Павла I, он отметил великий подвиг своего деда, Петра Великого, который с созданием российских флотов превратил Россию в мощную морскую державу и, выведя военные корабли в Белое, Азовское, Варягское (Балтийское) и Каспийское моря, показал всем соседним державам военно-морскую силу Отечества. «От вас, - обратился Ломоносов к внуку Петра I, - Россия ожидает успешного продолжения, поскольку в основе всего лежит морская сила России».

В своем трактате великий русский ученый заявил, что расширение состояния его пространства зависит от стабильности и военной мощи, что позволяет государству не только вести победоносные войны и заключать «выгодный и славный мир», но и обеспечивать безопасность внешней торговли. «Процветание, слава и процветание государств происходит из трех источников. Первый - от внутреннего мира, безопасности и удовольствия подданных, второй - от победных действий против врага, с заключением выгодного и славного мира, третий - от взаимного общения внутренних излишков с далекими народами через торговцев».

В апреле 1764 года Ломоносов нарисовал вторую полярную карту, отмечая на ней все новые территории, обнаруженные капитаном-командующим русским флотом Витусом Ионассеном (Иваном Ивановичем) Беринговым и лейтенантом Александром Ильичами Чириковыми, а также «приобретенные» Алеутские острова. Ученый подчеркнул, что «Россия распространила свою власть на берегах Восточного океана и обнаружила в своем пространстве неизвестные земли», расстояние до которых затрудняет их освоение, которое может быть полностью отменено «морским северным переходом».

Согласно тайному указу Екатерины II от 14 мая 1764 г. «Об организации экспедиции Северного океана на Камчатку» Ломоносову было поручено подготовить подробные инструкции по управлению и чрезвычайным ситуациям. Ученый не только составил инструкции, но и подготовил список оборудования, необходимого для экспедиции. Когда заказанные в Англии квадранты не прибыли к тому времени, когда экспедиция была отправлена, он переделал старые, которые были в Академии наук, и вместе с академическими инструменталистами И.Ибеляевым и Н.Г.Чижовым он за короткое время сделал две «визуальные» и три «ночного видения» («Сумерки») трубы, барометры и термометры, представив все это 18 февраля 1765 года Адмиралтейскому совету.

В «Примерных инструкциях командующим военно-морскими силами, направляющимися в поисках пути на восток через Северный Сибирский океан», Ломоносов выступил в роли государственного политика, выступающего за территориальную экспансию геополитического пространства России и за то, чтобы никто не претендовал на вновь открытые территории. Инструкция требовала, чтобы офицеры - руководители экспедиции на берегу - обязательно «выходили туда, где можно было наблюдать за жителями, в большом количестве и без оружия». В инструкции сказано: «В приличном месте, недалеко от моря и на высоте на расстоянии, вы можете положить высокий маяк из камней и установить на нем большой деревянный крест и, более того, максимально использовать его. Прилежные наблюдения для определения долготы и широты места, снятие, как обычно, этого побережья с разных сторон видов и планов, нанесенных на карту, а перед отъездом вырежьте на этом кресте разными буквами на доске или, что лучше, нарисуйте и напишите на камне смолой названия кораблей и командиров, год, месяц и дату, когда это место было найдено русскими мореплавателями и посвящено ему. В российское государство под властью Ее Императорского Величества, и кроме того, Ее Величество позволяет назвать это место по фамилии командира, который из командиров видит его первым или выходит к нему».

Истоки славянофильской теории в трудах Федора Ивановича Тютчева

Значительный вклад в становление российской геополитики внес Федор Иванович Тютчев (1803-1873) - выпускник факультета словесных наук Московского университета, дипломат, член-корреспондент Петербургской академии наук, замечательный русский поэт. По содержанию его политическая поэзия близка к славянофильской теории объединения славянских народов под эгидой России.

Поддерживая идею единства славян, Ф.И.Тютчев также предполагал возможность единства Запада со славянским миром, чего нельзя достичь железом и кровью, но нужно спаять с любовью, которая наиболее прочна. Наиболее значительным результатом грядущего единства, по его мнению, станет признание «Русского духа как союзной силы» и важные геополитические изменения - освобождение Черного моря от 15-летнего «западного плена» и возможность для России быть свободной и способной, безусловно, восстановить «бессмертный Черноморский флот».

В письмах поэту П.А.Вяземскому (1848 г.), президенту Санкт-Петербургской Академии наук графу С.С.Уварову (1851 г.) и жене Е.Ф.Тютчевой (1854 г.) поэт правильно оценил причины враждебность Европы по отношению к России. В то время как европейцы мечтают завоевать новые территории, российскому народу «придется сражаться с одним действительно реальным врагом - космосом», и борьба со всей Европой и ее флотом неизбежна, поскольку Восток и Запад находятся в вечном антагонизме. Ф.И.Тютчев отметил, что «восточный вопрос» будет долго «греметь и мучить» его поколение, поскольку на Востоке нет места для «отдельных держав, как в Западной Европе».

Основоположники русской школы геополитики

Работы русских географов оказали решающее влияние на формирование геополитических идей. Работы выдающихся русских ученых-географов А.И.Воейкова («Станет ли Тихий океан главным морским путем земного шара?»), Географа и демографа П.П.Семенова-Тян-Шанского («Значение России в колонизационном движении европейских народов»), работа Л.И.Мечникова («Цивилизация и великие реки. Географическая теория развития современных сообществ»), военного географа Д.А.Милютина, А.Григорьева, Н.Я.Данилевский и другие ученые подготовили хорошую теоретическую и методологическую основу для формирования национальной геополитической школы.

Его основателями можно считать военного географа, статистика Д.А.Милютина, а также А.Вандама, опубликовавшего геополитический труд «Наша позиция» в 1912 году. Крупнейшим представителем российской геополитической школы считается В.П.Семенов-Тян-Шанский - единственный автор, который развивал геополитические идеи в Советской России, кто в 1920–30-е годы был профессором краеведения на географическом факультете Ленинградского государственного университета.

Но первыми в России, осознавшими огромное значение роли космоса в развитии государства, были полковник Языков и генерал-фельдмаршал России Д.А.Милютин. Войны Французской Республики и Наполеона, их огромный пространственный размах дали толчок пониманию роли космоса (географического фактора) в военных действиях. Первый русский учебник по военной географии был написан для Российской академии Генерального штаба полковником Языковым. Он поднял вопрос о влиянии на военные действия не только топографии, но и состава населения, экономики, государственного устройства, военной администрации, климата, этнологии, философии и даже богословия.

Развитие русской геополитической мысли

Если в работах Милютина и Данилевского геополитические идеи были похожи на включения в военную географию и статистику, в теорию социальных общностей, то в начале 20 века. появились оригинальные геополитические работы. Среди них можно смело отнести к солидному труду А.Вандама «Наша позиция», опубликованному в 1912 году. Давая описание местонахождения России, он, в частности, пишет: «Несмотря на большие размеры ее территории, русский народ, По сравнению с другими народами Белая раса находится в наименее благоприятных условиях для жизни». И далее, развивая эту идею, ученый заявляет: «Страшные зимние холода и оттепели, характерные только для северного климата, навязывают его деятельности такие оковы, тяжесть которого совершенно незнакома жителям умеренного Запада. Затем, не имея доступа к теплым открытым морям, которые служат продолжением внутренних дорог, он испытывает серьезные трудности при экспорте своей продукции за границу, что значительно тормозит развитие его промышленности и внешней торговли и, таким образом, лишает его основных источник национального богатства».

Следовательно, отмечает ученый, инстинктивное стремление «к солнцу и теплой воде» сохраняется среди масс, которые определяли положение русского государства в театре борьбы за жизнь.

Мысли А.Вандама перекликаются с идеями моряка-историка Е.Н.Квашнина-Самарина о том, что «многие в России до сих пор не понимают, что основные интересы России лежат на море», а «флот является более надежным средством защиты своих интересов».

Вандам полностью разделяет точку зрения Милютина о том, что Англия является главным геополитическим, геостратегическим врагом нашей страны. Эта оппозиция, по его мнению, определяет облик мира. Если мы используем понятия геополитики, то он говорит о противостоянии морской и континентальной держав. В связи с этим он пишет: «Главный враг англосаксов на пути к мировому господству - русский народ». И их главные цели - вытолкнуть русских «из Тихого океана вглубь Сибири», вытолкнуть Россию из Азии на север из зоны между 30 и 40 градусами северной широты.

Чтобы противостоять англосаксонской экспансии, необходимо создать баланс сил. Врагом Британской империи должна стать коалиция «сухопутных держав против утонченного деспотизма Англии». По мнению российского геополитика, такая коалиция должна состоять из России, Франции и Германии.

Изучение творчества Л.Толстого имеет довольно давнюю традицию, восходящую к работам таких исследователей, как Ф.И.Кулешов, С.П.Бычков, Е.Г.Бабаев, Е.В.Николаева, И.И.Виноградов и другие. В работах этих ученых можно найти много ценных наблюдений о творчестве писателя. Справедливости ради надо сказать, что Л.Толстого часто писали как феномен «прорыва» российского контекста. Конечно, были достаточно веские причины для таких суждений. Ширина души Л.Толстого уникальна, его духовная жажда не имеет себе равных. Всю свою жизнь, до зрелой старости, он не уставал восхищаться духовными открытиями мудрецов разных стран и народов, он умел видеть свет истины во всех мировых религиях.

На рубеже нового века Л.Толстой особенно интенсивно размышляет о сущности искусства. Он ретроспективно рассматривает мировую литературу и культуру, тщательно анализирует существующие эстетические теории и ищет, обобщая собственный художественный опыт, для определения перспектив дальнейшего развития искусства. Свои теоретические размышления развернутый писатель выражает в своем трактате «Что такое искусство?». 

Л.Толстой приходит к выводу, что христианское искусство нашего времени, может быть, и есть двух родов:

• искусство, передающее чувства, вытекающие из религиозного сознания положения человека в мире, по отношению к Богу и ближнему, - искусство религиозное;
• искусство, передающее самые простые житейские чувства, такие, которые доступны всем людям всего мира, - искусство всемирное. Только эти два рода искусства могут считаться хорошим искусством в наше время». Параллельно Л.Толстой пытается и экспериментально опробовать сформулированные эстетические идеи. Он задумывает написать созвучные им художественные произведения. В эти годы воображение писателя тревожат самые разнообразные замыслы, и он усиленно разрабатывает многие из них.

В связи с известными событиями «кавказский текст» активизировался на рубеже XX-XXI веков. С одной стороны, современный «кавказский текст» в его «военном» компоненте сохраняет черты преемственности по отношению к традиции XIX века, но, с другой стороны, он явно демонстрирует новые черты.

Есть ряд исследователей, которые занимались проблемами «кавказского текста» в литературе XIX века и современной литературе, но наиболее авторитетными в этой области являются следующие работы: «Кавказский текст» Л.Толстого в онтологическом измерении Казбека Камиловича Султанова, «Кавказский текст как кавказский плен» Александра Люси, «Русский ответ на кавказский вопрос» Максима Залесского.

«Кавказский текст» Л.Толстого в контексте кавказского дискурса русской культуры

Кавказский дискурс русской литературы - это не просто устно зафиксированный опыт вовлечения в инопланетный мир или зеркало конфликта «двух истин» - патриархальной самодостаточности и культурного универсализма, воплощенного в русской культуре. Перед нами развернулись во времени, начиная с похвальных оды М.Ломоносова («В день восшествия на престол императрицы Елизаветы Петровны, 1748») и Г.Державина («Завоевать Дербент», «Возвращение из Персии» через Кавказские горы графа В.А.Зубова, 1797»), многовекторный на языке описания, в семантическом и эмоциональном богатстве, некая дискурсивная практика, которая меньше всего предполагает традиционную описательную характеристику «кавказской темы», можно говорить о воссоздании полноты и преемственности культурных смыслов, инициированных художественным открытием Кавказа, и, следовательно, об их таком эстетическом равенстве, когда реальная неоднозначность эстетического восприятия Кавказа не остается в тени - В конце концов, кроме Лермонтовского Кавказа, был еще один, воспринятый в неотразимом отчуждении, если вспомнить сонет бывшего коменданта Кизляра полковника П.Катенина «Кавказские горы»:

«Цепь пресловутая воспетого Кавказа,

Непроходимая, безлюдная страна,

Притон разбойников, поэзии зараза!

Без пользы, без красы, с каких ты пор славна?».

Но если говорить о ядре парадигмы кавказского дискурса, то следует подчеркнуть гораздо более фундаментальную позицию. Ценностный центр или нервный узел движения художественной мысли, явно пробирающийся через эмпиризм Кавказской войны к более высокому значению, не соотносится только с идеей изгнания, так называемым варварством под миссионерским флагом развивающейся цивилизации, только с учетом фактора неизбежного геополитического укрепления империи. Суть заключается в деликатной диагностике, в глубоком изучении идеи сопряжения различных, возможных объединений различий, которые не растворяются в общем объединяющем знаменателе скучной однородности, в догадках по поводу ускоренного войной взаимного недопонимания, перспектив одной исторической дороги.

Кавказский дискурс русской литературы XIX века или кавказский культурный миф не ограничивается только эпохой Кавказской войны, но для Л. Толстого это был именно один из ее этапов - за три года до возвращения в Ясную Поляну в январе 1854 г. и затем отправляясь в Дунайскую армию - это стало временем и местом необычайно интенсивной духовной работы, прологом литературной деятельности (первая история, первая работа о войне, намерения «кавказского романа», «кавказской истории», «Казачья история», программа «Зарисовки Кавказа») и ее эпилог, когда спустя почти полвека «давняя история Кавказа» была отозвана. В биографическом очерке, составленном С.А.Толстым со слов Л.Толстого, крутится мотив особого отношения к кавказскому периоду, с которым связаны не только лучшие воспоминания его жизни, но и главное в нем. Именно на Кавказе он начал свою авторскую деятельность. Запись дневника начинающего писателя от 29 марта 1852 подтвердил, по словам А.Толстого, «а предчувствие чего - то, что должно было стать известным в течение долгого времени, не говоря уже о жажда нравственного совершенствования».

Занимая отнюдь не второстепенное место в системе духовных исканий, путаницы, колебаний, прозрений Толстого, оказалось, что кавказский опыт тесно связан с его поисками самого себя, с ключевыми концепциями развертывающейся у Толстого философии тотального единства, с кристаллизация опорных точек понимания жизни. Выдающийся буддистский мыслитель и учитель Дайсаку Икеда особо подчеркнул тот факт, что именно кавказская жизнь впервые открыла для Толстого бездну человеческой души - ее силу и слабость, низменность и благородство. Кавказский период характеризуется наиболее интенсивным размышлением Толстого о смысле жизни. Важный поворот темы также указывается в размышлениях японского эксперта по русской литературе Коичи Итокавы о том, что именно в своем поиске сути кавказского конфликта Толстой столкнулся с вопросом правды, потому что феномен и истина - это два разных вещи, даже факт и правда не одно и то же.

Когда он был молод на Кавказе, Толстой «наслаждался» кавказским видом, он сам, вероятно, испытывал шок от оленей, но его отношение и уровень понимания географически и тематически локализованного материала выдавали нечто более существенное и существенное, свидетельствующее о радикальной переоценке ценностей как первопричина возникающего духовного потрясения. Круг мыслей, высота и диапазон отражений, инициированных пребыванием на Кавказе, и их онтологическое значение были явно шире, больше сферы прямых впечатлений. Уже в ранних «кавказских текстах», органически вписанных в контекст Толстого, этот «сложный умственный узел» начал завязываться, который он развязывал на протяжении всей своей карьеры. В своей записи в мартовском дневнике 24-летний Толстой, формулируя свою заветную сверхзадачу, задает сакраментальный вопрос: «Действительно ли я умру с этим безнадежным желанием?». Менее чем через год (6 января 1853 г.) лейтмотив «голоса совести» появляется в отражениях дневника, определяя характер восприятия войны как «такого несправедливого и дурного дела, что те, которые воюют, стараются заглушить в себе голос совести».

Тональность таких размышлений во многом предопределяется одним из важнейших аспектов кавказской проблематики в русской классике: вопрос о том, зачем вообще нужна колониальная война, почему воюют люди разных культурных миров? В разгар войны родился первый великий вопрос русской литературы: «Почему?» («Что делать?» и «Кто виноват?» появится позже), сформулированный М.Лермонтовым в стихотворении «Я пишу тебе...». Двенадцать лет спустя философская и вопросительная интонация шедевр Лермонтова был почти дословно воспроизводится в Толстого «Набег»: «Является ли это возможно для людей, чтобы жить близко в этом прекрасном свете, под этим неизмеримым звездным небом? Возможно ли, что среди этой очаровательной природы чувство гнева, мести или страсти истребления их собственного вида может быть сохранено в душе человека?».

За восемь лет до публикации в третьей книге «Современника» первого толстовского произведения о войне И.Киреевский в статье «Обозрение современного состояния литературы» (1845) писал, обращаясь к тем западным писателям, которые начинают понимать, что под громким вращением общественных колес таится неслышное движение нравственной пружины, от которой зависит все. Под долгим и громким вращением колес кавказской войны русскому писателю Толстому дано было уловить неявный, но неопровержимо реальный и онтологически чистый звук движения нравственной пружины, которое недвусмысленно обозначилось в «Набеге», «Рубке леса», чтобы набрать силу в «Казаках», «Кавказском пленнике» и достигнуть апогея в «Хаджи-Мурате».

Кавказские проблемы инициировали размышления об участии, вовлечении человека в «движение общей жизни», которое, как будет сказано позже в историческом трактате «О жизни»: «...не в усилении и увеличении борьбы существ между собою, а, напротив, в уменьшении несогласия...». Уже в своих ранних работах Толстой как мыслитель и художник взял на себя полную ответственность за отсутствие предвидения этики солидарности как ценности, неразрушимой войной, за неутопическую природу фундаментального принципа «люди-братья» как свободный и практически целесообразный выбор, широко обоснованный в статье «Не могу молчать». Сформулированная в этой статье основная идея любви человека к человеку, к каждому человеку, как к сыну Божьему и, следовательно, к брату, убедительна в убеждении Толстого, что жизнь тем больше жизни, чем ближе ее связь с жизнью других, обычная жизнь, возвращение к нравственному камертону и атмосфера первых рассказов и повести «Казаки». Дневниковая запись от 12 мая 1856 г. - «...пускать из себя во все стороны, как паук, цепкую паутину любви...» - буквально отзовется в «Казаках»: «раскидывать на все стороны паутину любви: кто попадется, того и брать». Счастье, как стал понимать его на Кавказе Оленин, в том, чтобы «жить для других».

Этическая доминанта обращения русских писателей к Кавказу сочетала сочувствие, восхищение свободолюбивых горцев с психологическим отношением к их неизбежному вхождению в российский цивилизационный контекст. Художник шел рука об руку с государственным деятелем, чье отношение к далекой и неизбежно проблемной периферии строилось под знаком государственной воли и геополитической заботы, которую Толстой как участник войны не мог не разделить. Но очевидный парадокс - или глубокая закономерность? - в том, что четко выраженный имперский интерес сопровождался той идеологической и художественной широтой кругозора, которая не позволяла каждому военно-тактическому «лесозаготовке» повышаться до уровня образцовой цивилизационной миссии.

Духовный исход для Кавказа оказался эстетически и философски продуктивным, прежде всего потому, что развивающаяся художественная мысль пророчески пережила актуальность враждебности, ненависти и обиды ради переживания чего-то более значительного - родства человеческих душ. Она не могла оставаться в парадигме «образа врага», не испытав духовного напряжения. Общение между людьми, их речь и умственное взаимодействие были сформулированы как выход из катастрофического алгоритма войны. До встречи с Кавказом лермонтовский «кавказец» из одноименного эссе мечтал о «битвах, реках крови и генеральных погонах», его заранее «разжигали страстью». Но его дружба с черкесами сделала его «настоящим кавказцем», после чего он увлекся поэтическими легендами воинственного народа.

В кавказских текстах Толстой последовательно придерживался принципа достоверности, выстраивая повествовательную стратегию от первого лица участника и очевидца. Упор на неопровержимость описания не извне, а изнутри подчеркивается в самом выборе подзаголовков: «Набег. Рассказ волонтера», «Рубка леса. Рассказ юнкера» (в ранней редакции «Дневник кавказского офицера»), быль («Кавказский пленник»). Документирование изображения, столь важного для Толстого, сразу же было раскрыто во вступлении от Хаджи Мурада. Кредитоспособность как творческий принцип и способ художественной аргументации становится необходимым условием для освобождения Кавказа Толстого от романтических клише и стилизованный «красивости», решительно отвергая слои романтического преувеличения, пренебрегая соответствие социально-культурных реалий, Исходя из общепринятого имиджа Кавказа, Толстой увеличивает онтологическое измерение, тем самым деэроризируя и художественно преодолевая войну в войне.Нераскрытые полемические ссылки на романтический тип кавказского восприятия возникают не как самоцель или как особая задача, а как естественный спутник этого движения до онтологической глубины, этой непоколебимой верности первоначальному постулату философии жизни Толстого: «...наша природа состоит не в том, чтобы ненавидеть и обижать, а в том, чтобы любить и поклоняться друг другу».

Прием, уменьшающий романтический пафос, устраняющий явный диссонанс между представлением о войне и ее действительностью, успешно опробованный уже в ранних произведениях Толстого, не скрывает иронического отношения к «удальцам-молодцам, образовавшимся по Марлинскому и Лермонтову», к «мечтам о будущем», которые «соединялись с образами Амалат-беков, черкешенок, гор, обрывов страшных потоков и опасностей». Трезвый взгляд на вещи капитана в повести «Набег» призван сыграть столь важную роль для Толстого, как художника, остывающего приспособления радости прапорщика Аланина по поводу предстоящего «дела»: «Кто-то должен быть убит или ранен - ​​это правда. Сегодня для меня, завтра для него, а после завтра для третьего: так почему я должен радоваться?». В той же истории майор под горными пулями демонстрирует доблестное мастерство: «Воевать в такой прекрасной стране - настоящее удовольствие». Но удар ядра и стон раненых стимулируют другой ход мыслей рассказчика: «...воинственная картина мгновенно теряет все свое очарование для меня».

«Инакомыслие» Толстого заключалось в открытии многовекторной семантики, равенства различных смысловых намерений, что исключало приоритет «философии собственной колокольни». Это был опыт этической и идеологической децентрализации кавказского дискурса, размывания стереотипного образа, прорыва к реальности и индивидуализации кавказского контекста в двух его проявлениях - характерологической детерминации внешнего мира и живого разнообразия мотиваций и типы отношения к нему. Изменение оптики привело к отказу от романтически неподвижной точки зрения в пользу реалистичной беспристрастности, чувствительной к дифференциации оттенков, к фактору отличительности и изменчивости. Однозначно восторженное отношение Оленина, который каждый день на Кавказе чувствовал себя здесь все более и более свободным и человечным, сосуществовало в поэтическом пространстве Толстого с диаметрально противоположным мировоззрением: «…ужасно не нравится мне этот Кавказ… Я не хорош на Кавказе… Он обманул меня. Все то, от чего я, по преданию, поехал лечиться на Кавказ, все приехало со мною сюда, только с той разницей, что прежде все это было на большой лестнице, а теперь на маленькой, на грязненькой, на каждой ступеньке которой я нахожу миллионы маленьких тревог, гадостей, оскорблений…». Слова командира роты Болхова из рассказа «Рубка леса» опровергают мелодраматическую начинку о странной легенде о Кавказе: как будто это какая-то обетованная земля для всех несчастных людей. Функция отрезвляющего снижения пафоса, когда Кавказ казался каким-то величественным, с вечным девственным льдом, бурными потоками, с кинжалами, плащи, черкесия нс, осуществляется путем обращения к существующим административным границам в качестве единственного нетерриториального доказательства.

В той же истории представлена ​​другая версия, озвученная капитаном Тросенко, который сертифицирован как человек, для которого все, что не было Кавказом, было достойно презрения и почти недостойно вероятности, все же какой был Кавказ был разделен на две половины: нашу и не нашу, первое он любил, второе он ненавидел всей силой своей души. Первое, что бросается в глаза, это жестко обозначенная несовместимость «двух половин», но если вы внимательно прочитаете, то ни одна из них не ссылается на «что не было Кавказа»: в конце концов, «наша» половина не является чем-то это за пределами кавказа. снаружи и поэтому «наш». Это часть, «который был Кавказ», то есть, другими словами, это было на Кавказе, то , что было у нас. В рамках категорически прозвучавшей антитезы Толстой вводит элемент преодолимого отчуждения: Кавказ не совсем наш, а наш не совсем за пределами Кавказа. Важным в этом контексте является символическая ссылка на редкую доброту по отношению к своим товарищам и подчиненным, на доброту, которая вполне может проявиться не только по отношению к товарищам по оружию.

Толстой, как художник, дезавуирует картину кавказского мира, которая в предтолстовой прозе строилась по принципу непримиримых двухплоскостей, тотального контраста и поляризации под знаком идеи двойного мира, непреодолимой границы. Трудно представить в рамках этики и эстетики автора «Хаджи-Мурата» присутствие диалога, органично вписанного в художественный мир бестужевского «Аммалат-Бека». На вопрос дочери Селтанеты «когда-то перестанет литься кровь на угориях?» хан ответил аллегорически, но достаточно ясно, чтобы оценить воинствующую однозначность его негативного миропонимания: «Когда горные потоки потекут молоком и сахарный тростник заколышется на снежных вершинах». В рассказе острота этического конфликта предопределяется роковой несовместимостью принципов войны друг с другом, воплощенных в мятежном хане Султан-Ахмете и полковнике Верховском. Уже в экспозиции рассказа безмятежное празднование священная Джума прерывается неожиданно появляющимся наречием «внезапно», которое отмечает разделительную линию, впервые появляющуюся в истории. Из живописного разнообразия людей, из атмосферы скачек и бешеной верховой езды, писатель переходит к появлению роты пехотного полка в Куре и к последующему конфликту между его капитаном и кузнецом, который отказался подковать лошадь российского офицера в отпуске.

Эстетика и этика Толстого несовместимы с подходом, когда, по словам А.Бестужева, порох служит горизонтом, а насилие проявляется как повседневная практика, а именно, что пули здесь столь же распространенная ягода, как миндаль. Распознаваемость и предсказуемость черно-белой «эстетики войны», доведенной А.Бестужевым до возможного предела, полемически оспаривается художественной практикой Толстого. Толстой ответил на максимализм военного чувства, на «восторг в битве» Бестужева, на поэтизацию военной экспансии с максимализмом моральной переоценки ценностей, идею взаимозависимости людей даже в войне. Частота акцентирования мотива «бодрое чувство», «бодрящий звук выстрела» или «бодрящий треск ружей», который характеризует образ «высокого красивого офицера Батлера», участника рейда на чеченскую деревню в «Хаджи Мурад» явно ссылается на первоисточник - опыт войны Бестужева как «Славную школу». Но, в отличие от своего предшественника, Толстой, подчеркивая главное настроение героя на фоне человеческих страданий, достигает эффекта пародического самообнажения псевдоромантического разрыва с окружающей и трагической реальностью.

Или возьмите интенсивное обращение Бестужева к понятию «азиатство» в его синонимических отношениях с «дикостью» и досадным невежеством. Неоднократно повторяющийся в различных текстах и ​​по существу мистифицированный «азиатизм» выступает как антипод «европейского», как сигнальное слово, как символ неевропейского мира, воспринимаемый в его типологическом пределе как нечто единое и неделимое. Широкое толкование «азиатского» позволило включить «кавказский» в его пределы.

Если мы не забудем, однако, об увеличении частоты использования - не столько в оценочном смысле, сколько в нейтрально-номинативном - слова «азиатский» в различных культурных и идеологических контекстах эпохи Бестужева, то не следует спешить эмоционально однозначной оценке его значения как заведомо уничижительного. Перед нами довольно устоявшаяся концепция, призванная подчеркнуть фундаментальную несовместимость определенного образа жизни и мышления с европейскими ценностями. Этот аспект был принят во внимание А.С.Пушкиным, когда в письме М.Погодину от 31 августа 1827 г. он назвал адресата «издателем европейского журнала в азиатской Москве».

«Хаджи - Мурат» антитеза имперской политики как бесспорный монолог в истории служит расширяющееся пространством диалогического взаимодействия между людьми и культурами. Мужество и мудрость художника позволили развить это жизненное чувство человеческого понимания именно в ситуации Кавказской войны, что сознательно исключает любой отход от доктрины «господства». Война осуждается как зловещий символ единообразия, как противоположность неисчерпаемого разнообразия жизни. На онтологическом уровне, когда идея единства человеческой природы становится определяющей, стереотипы взаимного недопонимания теряют свою магическую силу. В своей статье «Несколько слов о книге «Война и мир» Л.Толстой настаивал на том, что для художника «не может и не должно быть героев, но должны быть люди».

Идея о равных размерах людей, независимо от списка их различий, становится духовным генератором рассказа « аджи Мурад». Толстой обращается к человеку в человеке по расовому, классовому, этническому, характеру человека, не останавливаясь на признаках устойчивой негативистской мифологии, соотнесенной со словами-эмблемами «чужой», «дикий», «варварский». Этнические и религиозные факторы теряют свой потенциал в качестве разделительной силы. Возможный переход к полюсу нарушения «чужой», захватывающие оценки по этническому или религиозному признаку, Толстой переводит в реестр внутренне сбалансированного описания, программно контрастирующего с атмосферой хаоса и чрезвычайной напряженности войны. Примечательно, что только два персонажа позволяют себе иметь отрицательный оценочный подход к этнической принадлежности человека, символизируя, как принято считать, полюсы абсолютизма в его европейской и азиатской версиях (Николай I о поляках и Шамиль о чеченцах).

Толстой воспринимает кавказскую среду через оптику вечных категорий «жизнь-смерть», «добро-зло», впитывая исторический горизонт существования человечества как такового в сферу своего мирового признания. В то же время «Хаджи Мурад» был первым художественным представлением культурного мира Кавказа в русской литературе в этом смысле и фактическом объеме. Внутренняя национальная жизнь горцев оставалась в значительной степени закрытой изобилием и щедростью внешних характеристик, представленных в устоявшейся кавказской мифологии. Впервые у Толстого слово рассказчика не только сформулировано в пространстве горной культуры и менталитета, но и сохраняет спасительную дистанцию, которая не позволяет впадать в крайности - в кавказскую фобию или псевдоромантическую любовь к Кавказу.

Введение в духовное наследие горцев фактически превратилось в такое исследование культурной организации кавказского общества, которое объективно трансформировалось, развивая первичный уровень самодостаточной этнографии, в «серьезный разговор об основах формирования о национальной идентичности кавказцев». Подчеркивая это важное обстоятельство, В.Шульженко характеризует морально-этическую позицию автора «Хаджи Мурада» в органическом единстве взаимосвязанных ипостасей, а именно, что Толстой провозглашает себя противником колониализма и в то же время принимает позу кавказца. кто не хочет мириться с ролью «спутника».

Прорыв художественной мысли на онтологическую глубину открыл возможность примирения взаимоисключающих значений, противоречащих логике военного противостояния. На структурно-семантическом уровне проявляется эффект продуктивной оксюморональности. В рассказе «Казаки» с одной стороны Терека, разделяющего противников, звучит чистый звук преодоленного отчуждения: Лукашка, глядя на мертвого абрека, говорит: «Он тоже был человеком!». Ответ, односторонность которого выразительно подчеркивает тишину другого берега. В «Хаджи Мураде» полифоническая полифония уже проявляет себя, объединяя берега и сердца в обмене мыслями и чувствами.

В рассказе «Набег» земля «стонет от выстрелов», но глаз художника улавливает и присутствие гармонии: «природа дышала примирительной красотой и силой», «играла» речка, «с поражающею ясностью виднелись» горы, «в воздухе пахло водой, травой, туманом». Для Толстого вообще чрезвычайно характерна отсылка к живой реакции природы на происходящее, к ее прямым свидетельским показаниям против войны как «сумасшествия» («Севастополь в мае»). Этот мотив природной, то есть извечной в своей неотменяемости «примирительной силы», в «Хаджи-Мурате» продлевается в сферу межличностных отношений. Марья Дмитриевна не просто понравилась горцу: притягательной оказалась «особенная красота чуждой ему народности». Чуждое, акцентированное именно как чуждое, то есть фатально непреодолимое в своей чуждости, вдруг обнаруживает красоту и к тому же особенную. Но ведь чувства Марьи Дмитриевны к чуждой уже для нее народности тоже охарактеризованы как «особенные».

Феномен сопряжения несравненного без его явно выявленных предпосылок возникает у Толстого в результате самого тонкого и художественно эффективного психологического анализа завуалированных предчувствий, скрытых пульсирующих мотивов, которые, кажется, «высказываются», пробираясь между строк, слов, декларации, иногда присутствующие на довербальном уровне. Еще в 1855 году, до выхода первого издания Толстой «Истории войны», П.Анненков, на страницах «Современника», проницательно уловил замечательную особенность его художественного видения, что автор подводит читатель к неустанным проверкам всех он встречает убеждение, что в одном месте, по незначительной привычке, в бездумных словах человека иногда скрывается его душа и что они часто определяют характер человека так же верно и несомненно, как его самые яркие, очевидные действия. На толстовскую актуализацию «существенности несущественного, мнимо случайного» обратила внимание и Л.Гинзбург в анализе сцены из «Войны и мира». Благодарная открытость «всему встречающемуся» легализует ту живую, магически действующую на читателя непреднамеренность проявлений человеческой психики, благодаря которой неожиданно открывается экзистенциальная глубина жизненных коллизий. В «Набеге» поручик Розенкранц, убежденный в том, что «чувства ненависти, мести и презрения к роду человеческому были самые высокие поэтические чувства», ухаживал за раненым чеченцем как за «ближайшим другом, и когда тот вылечился, с подарками отпустил его». Мотив душевного сближения Марьи Дмитриевны и Хаджи-Мурата, усиленный в первой редакции - «между ними во взглядах и улыбке произошло нечто большее, чем простой дружеский разговор» - не попал в таком варианте в основной текст, но его смысловая многозначность бережно сохранена: «прощай, спасибо» из первой редакции трансформируется в «прощай, матушка, спасиб». Очень русское слово «матушка» в устах Хаджи-Мурата, наверняка никогда не произносившего ничего подобного, прозвучало с очаровательной непредсказуемостью, способной мгновенно высветить бытийную глубину особенной человеческой доверительности.

Часто глубокий психологический сдвиг незаметно и тонко выражается семантической инверсией. Офицер Батлер произнес слово «кунак», символическое слово для кавказского общества, имея в виду Хаджи Мурада, который символизировал отрешенность от войны, живя на войне с «поэтическим», то есть умозрительным, понятием. этого По инициативе Батлера, в устах которого прозвучало «не забывай кунака», была дана интонация близкого доверия, столь ценимого на Кавказе, доброжелательного общения, которое адекватно, в том же смысловом ключе, воспринималось Хаджи Мурад. 

Кавказская тема, воплощенная в образе беглого наиба, развивается в накаливании, без преувеличения, в контексте мировоззренческих поисков позднего Толстого, под давлением этических и философских убеждений и предрассудков автора. Темы насилия, торжествующего зла, порабощения человека человеком, лицемерия власти, несправедливости, нравственного самосовершенствования открыто и страстно обсуждаются как в литературных текстах, так и в публицистических произведениях. 

При внимательном чтении трактата «Что такое искусство?» обнаруживается прямая связь с кругом идей «Хаджи-Мурата». Настойчивая апелляция к «сознанию братства людей», декларации типа «искусство должно устранять насилие», размышления о «чувствах, влекущих людей к единению», о соединении «всех людей без исключения» подводят Толстого к решающему выводу, отсылающему к проблематике повести, что именно в этом-то освобождении личности от своего отделения от других людей, от своего одиночества, в этом-то слиянии личности с другими и заключается главная привлекательная сила и свойство искусства. Идея сопротивления человека нечеловеческим обстоятельствам, его несломленности, прозвучавшая в различных вариациях у позднего Л.Толстого, достигает наивысшей художественной выразительности именно в «Хаджи-Мурате».

Толстого привлекает не столько реконструкция прошлого в его насыщенной фактурой (хотя эта задача была блестяще решена на основе многих привлеченных источников), сколько представление человеческой судьбы, зажатой между жерновами империи и имаматом (Теократическое государство Шамиля). Для Л.Толстого «Человек и свобода» - это больше, чем синонимы, и судьба смелого человека, который предал Шамиля, ясно читается в парадигме «человек - свобода». «Вообразить человека, - гласит эпилог «Войны и мира», - не имея свободы, невозможно иначе, как быть лишенным жизни».

Тема изгнания приносит «Хаджи-Мурада» Пушкина «Тазитом» и Лермонтова «Беглец», но в стихах перед нами проявление типичного горного остракизма, изгнание из патриархального мира несоблюдения его неписаных законов, и в Роман Толстого - феномен добровольного изгнания, свободы воли, добровольного выбора человека, который не доверял Шамилю и лишь потому оказался на стороне россиян. Хаджи-Мурад вырвал себя из своей естественной жизни, на какое-то время порвав, как он надеялся, привычные узы, но, погрузившись в чужую и чужую среду, он погрузился в круг неразрешимых противоречий.

Трагедия Хаджи Мурада не принадлежит ни одному из враждебных миров. Верный принципу диалектического освещения события, Толстой видит ситуацию снаружи и изнутри: для публики история беглеца-альпиниста казалась либо счастливым поворотом в кавказской войне, либо просто интересным случаем, для Хаджи Мурада это был, особенно недавно, ужасный поворот в его жизни. Но Толстой, как демиург разворачивающейся художественной вселенной, находит заветную дверь в глухой стене, втягивая Хаджи Мурада в сеть теплого человеческого взаимного признания, открывая шлюзы доброжелательного общения. Он чувствителен к внутренней амбивалентности военной ситуации, которая латентно стимулирует необходимость взаимопонимания сверх взаимной вражды. Не случайно сюжет разворачивается таким образом, что подвиги, дерзкие набеги, походы, поражающие необычайной скоростью переходов и смелостью атак, переходят на план прошлого, в формате гостевого героя или записанных воспоминаний от адъютанта губернатора М.Лорис-Меликова с оттенками ностальгии или недобровольного самооблучения. Только в финале, в последнем акте жизненной драмы Хаджи Мурада, героическая, теряя ауру легенды, становится невообразимо реальной.

Десять рабочих изданий этой истории содержат десятки случаев, которые более чем убедительно подтверждают крайнюю напряженность человеческого духа, которая отмечала борьбу с обеих сторон. Но Толстой тщательно фильтрует примерные примеры, избегая спекулятивной эскалации ситуации «крайней напряженности». Сама логика идеи встречи людей и культур, реализованная в рассказе, вытесняет из основного смыслового ядра чрезмерность обвинительного уклона, выразительную избыточность взаимно осуждающего пафоса, оценок и формулировок.

За неоднозначностью человеческого поведения в войне, за изменением перспектив повествования обнаружен ценностный центр, ссылающийся на любимую мысль Л.Толстого о стремлении к общему благу, основанную на «чувствах братства и любви к соседям», который должен стать «знакомые чувства, инстинкта всех людей». Все семантические сдвиги и значимые импульсы повествовательных динамики на Хаджи - Мурата будут привлечены к этому центру. За барьерами отчуждения, помноженными на войну и «грубое насилие одних людей над другими», Толстой никогда не уставал защищать этику солидарности и моральный императив ненасилия как высший смысловой авторитет, основанный на фундаментальном принципе. Глубина понимания кавказской трагедии, активная любовь к свободному человеку за пределами его национальной и конфессиональной «резиденции», пронизанная оскорбительным гуманизмом, стремление к устранению барьеров между людьми, культурами и народами, к реализации «человеческого идеала без насилия» изумляют - в том числе и по сегодняшним меркам - идеологическую широту художника и мыслителя, который, вопреки мнению Н.Бердяева, остается актуальным с точки зрения силы художественного и морального воздействия на умы и сердца люди.

Заключение

Зарождение и формирование отечественной геополитики совпадает с периодом формирования российского государства, когда были реализованы интересы и сформированы представления о его естественных границах и населяющих его территориях народах, о порядке управления страной и организации системы сотрудничество с соседними государствами. Скульпторами русской геополитики были философы, историки, географы и другие представители российских общественных и естественнонаучных знаний.

Появление научных представлений о космосе позволило государственным институтам выстроить необходимую систему контроля над космосом как в собственном геополитическом поле, так и за его пределами, что позволило создать на евразийском пространстве огромное и мощное государство - Россию независимо от политические определения, которыми он был обозначен на протяжении всей своей истории.

Несмотря на геополитический спад, имевший место в конце XX века, Россия сохранит одно из ведущих мест в мировой политике, опираясь на свой уникальный геополитический потенциал, а также на те геополитические представления о своей роли в системе международных отношений. которые содержатся в геополитических событиях как мыслители прошлого. и современные теоретики.

Хотя многих представителей современной русской литературы упрекают в том, что они отступили от линии, намеченной русской культурой XIX века, между ними и титанами золотого века русской классики продолжается интенсивный диалог по широкому кругу вопросов и проблем. Это также напрямую связано с проблемой, обозначенной в нашем дипломном исследовании как «Кавказский разрыв».

Для изображения войны на Кавказе в прозе Л.Н.Толстого характерно:

• наличие деталей, опосредованных личным опытом автора;
• осуждение войны как зловещего символа единообразия, как антипода неисчерпаемого разнообразия жизни;
• восхищение свободолюбивыми горцами с психологической установкой на их неотвратимое вхождение в российский цивилизованный контекст;
• полемические отсылки к романтическому типу кавказской рецепции;
• моделирование комплексов различных в семантическом плане мотивов с целью создания многомерного образа кавказских событий;
• установка на воспроизведение диалогического взаимодействия людей и культур;
• многозначность трактовок человеческого поведения;
• повышенное внимание к живой реакции природы на происходящее, к ее прямым «свидетельским показаниям» против войны как «сумасшествия»;
• неопровержимость описания;
• тенденция к документированности образа;
• стремление к формированию в сознании читателя нравственного императива, выражающегося в устремленности к общему благу, основанному на «чувствах братства и любви к ближним», которые должны стать привычными чувствами, инстинктами всех людей.